Самое важное в жизни - Любовь...

Размещается по просьбе уважаемой dimitri...

С интересом читаю все темы и вдруг обнаружила, что обсуждение любой темы независимо и плавно съезжает к одной: Любовь и поиски ее, единственной... что, по-моему, нормально и архиважно, ибо только любовь движет миром, только любовь дает истинную радость и счастье...и, наконец, как говаривал А. Блок, только любовь дает право называться Человеком... И тоже захотелось поделиться...у меня два рассказа о любви. Разной. Одна - которая воскрешает, спасает, можно, сказать, от смерти, второй рассказ о другой любви - которая разрушает, уничтожает человека...такое тоже бывает в жизни...Помещаю первый рассказ "Капелька росы..."

Добавлено: 02.09.06, 05:22 +0000

Капелька росы...

Днем силы совсем покидали Лину. Молча лежала на кровати, глядя на белую стену. Смотреть в окно было невыносимо – от одной мысли, что там за окном все так же продолжается жизнь и будет продолжаться всегда, только уже без нее, наваливался такой панический ужас, что слезы градом текли по ее лицу. Дрожь внутри не прекращалась ни на минуту. Ничто не могло вывести из этого состояния: ни манипуляции болезненные, ни разговоры с доктором, ни увещевания соседок.
Она очень устала за последние дни. Ей самой теперь и не верилось, что совсем недавно, вот кажется только вчера - она работала, радовалась жизни, смеялась, вовсю бегала, она всегда бегом , подруги все удивлялись: как не устаешь, все бегом да бегом. Собиралась жить долго и работать долго, но вот лежит теперь на больничной койке совсем без сил и даже двинуть рукой не может. Мир внезапно отодвинулся далеко-далеко, стал ощущаться будто бы через пленку. Чувства исчезли совсем - и радость, и грусть, и сочувствие окружающим.
…Известие ударило ее как доской по голове. В груди что-то оборвалось, в ушах зашумело так, будто она враз оглохла. Сердце прыгало, да и все в ней дрожало, даже коленки, к самому горлу подступила тошнота.
- «Это ошибка, ошибка, - говорила она себе, пытаясь унять, остановить эту дрожь внутри, - этого не может быть со мной, это нельзя! Как же так, почему так вдруг, ведь все нормально было! За что? Жила-жила и вдруг? Почему со мной?.. Нет-нет-нет, это нельзя, а как же тогда моя доченька? Нет, не верю, не будет ничего плохого, все обойдется... Все будет хорошо. Это ошибка, не может быть, чтобы ЭТО со мной….», - до исступления шептала распухшими от слез губами, но слово это страшное боялась произнести даже шепотом.
Она и раньше-то всегда панически боялась за свою дочку, даже ненадолго отпуская погулять во двор, а тут при одном воспоминании о ней и вместе об ЭТОМ, страшном, внутри у нее все сжималось: и мышцы, и сосуды, и диафрагма, и сердце, и желудок – все сжималось так, что не могла вздохнуть даже. Успокоиться было невозможно. Как же это, только жить начала. Невозможно, ведь еще так мало успела, еще всего ничего. Нет, конечно, есть и то, и это, но она-то знала: слишком, слишком мало. Еще столько задумано, нет-нет, все иначе задумывала и вдруг …
Никогда раньше она не испытывала такого безысходного отчаяния. Вдруг прекратилась всякая другая жизнь. Пропали все другие мысли. Прошло-то всего ничего времени, казалось, что могло измениться? Нет, сразу изменилось все вокруг: цвет неба, города, цвета одежд – все, даже запахи. В ней самой сдвинулась какая-то стрелка. Все внутри завертелось гораздо быстрее, чем раньше. То новое, что возникло в ней, принесло в душу и тело страшную постороннюю тяжесть, которая доставляла ежеминутное мучение. Страх стал частью ее жизни, уже частью ее самой, как рука или нога.
Начались обследования, анализы, и она безропотно подчинилась этим скорбным обстоятельствам, проходила все это совсем бесчувственно, почти бездумно, будто не понимая, будто и не с ней это все происходит. И все это время: и как в больницу везли, и как с дочкой расставалась, – все смутно, как сквозь пленку. Мысли о смерти повергли ее в такой страх, что он ни на секунду не отпускал ее, ни днем, ни ночью.
Ночью было еще хуже. Вся ночь проходила в судорожных попытках не закричать. Ужас как будто разбудил в ней кого-то, от кого и шел весь этот кошмар… В глазах стояла красная пелена… Страх вылезал, как чудовище-джинн из кувшина, бесформенный, всеобъемлющий, дикий... Белые пустые стены больничной палаты давили на психику нещадно... Вставала, вся дрожа, с постели, подходила к окну, смотрела сквозь стекло: стояла глубокая ночь, под окнами спали троллейбусы,¨спали, не шелохнувшись, деревья, спали улицы. Она чувствовала себя, как в клетке. Понимала, что даже если раздвинуть прутья этой клетки и выйти, то все равно там, куда она выйдет: дома или на улице, окажутся прутья или, скорее, колючая проволока клетки-болезни. Пыталась успокоить себя, что это скоро кончится, все мучения пройдут, что вот-вот произойдет чудо, и она выберется из этой клетки. На какую-то секунду в душу входила уверенность, но тут же, не давая передышки, снова наваливались беспощадные мысли:
- «Неужели все на земле останется, а ее не будет? И не будет ничего впереди?.. Все будет продолжаться, только ее нет?.. А как же доченька, единственная, такая маленькая, незащищенная?». Представить себе свое небытие было невозможно. Страх полного «ничего впереди» означал прежде всего страх полной разлуки с дочкой, и это повергало ее в такой панический ужас, что к горлу мгновенно подступал комок, и слезы начинали душить ее. Она пыталась, сколько могла, сдерживать их, но нет, все равно вырывались наружу, и тогда она начинала рыдать навзрыд, громко: « Нет, нет , почему, за что?». Соседки вскакивали всполошенные, сбегались к ее кровати, а она кричала, плакала навзрыд: «Нет, нет, за что, жить-жить, я жить хочу !»… Долго не могла успокоиться.
Сердобольные женщины терпеливо, надо отдать им должное, успокаивали, как могли, но иногда просто стояли и смотрели на нее в напряженном молчании, каждая предчувствуя на этом месте себя, может быть. Может быть, мысленно каждая благодарила бога. Что миловал, что не с ней ЭТО…
За окном начиналась весна. Первые признаки весны проникли даже в палату. Одной из женщин принесли маленький букетик мимозы, и та заполнила своим нежным запахом все пространство, напоминая о завтрашнем 8 марта. Соседки были оживлены, как маленькие дети, словно ждали чего-то большого, праздничного. Она не ждала ничего. Она этот праздник и раньше-то не особо любила. Считала его искусственным, и спорила со всеми на этот счет, мол, неестественно это, ненормально: раз в год признаваться в любви и чтобы раз в году так ухаживать, этому и не веришь даже. Ей было иногда противно видеть в этот день самодовольные лица мужчин с огромными букетами цветов, и особенно унижало ее, когда в автобусах мужчины с шуточками уступали места женщинам. Именно эти шуточки-прибауточки и придавали несерьезность, даже некоторую уничижительность всему: и самому празднику, и отношению мужчин к женщинам. Что же –на один день только возвысить женщину? И можно ли подарить за один день любовь и внимание на целый год вперед? А потом что, снова пустота?
Сама всю жизнь мечтала о большой долгой счастливой любви, только на такую и была согласна. Мужчины, от которых ждала такого, никогда ни один из них не устроил ей круглогодичного восьмого марта, а некоторых даже считала любимыми. Так получилось в жизни. Сейчас-то тем более ничего не ждала. Да и не было никого. В последнее время вдруг так пошла работа, и она так была увлечена успехом, что просто безжалостно, а иногда даже радостно, отметала робкие попытки некоторых особей мужского пола проявить внимание. Надо признать, попытки-то были. А она думала, зачем они нужны, лишние разочарования только. Проводит до дома, скажет чего-нибудь цепляющего за душу, и все – опять потеряла покой, опять жди, не спи ночами, терзайся, теряйся в догадках: что это было, что хотел сказать?…
Да ничего не хотел, ни сказать, ни сделать, нечего и душу травить… И, может быть, позже, только спустя много лет она поймет, как по-максималистски, негибко, жестко подходила она к этому, поймет, что надо уметь терпеть, научиться прощать, и какая это на самом-то деле сложная наука – любовь к мужчине…
В палате, кроме Лины, лежали еще четыре женщины. У них шла своя жизнь. В первые дни здесь Лина не могла привыкнуть к тому, что люди живут и в больнице. Живут точно так же, как живут люди, например, на полюсе, где жуткие морозы, или в тюрьме, приспособившись к любым условиям, принимая этот своеобразный мир, его законы. В больнице приспосабливаются к боли, к уколам, к слабости, но продолжают жить, тем не менее. Как бывает на юге, когда знаешь, что сегодня последний день,а завтра уже не будет ни моря, ни этого пляжа, ни этих белых пароходиков. Но невозможно взять с собой это море и этот пляж, и пароходики. И продолжаешь жить этот последний день на юге, как и другие дни. Человек смиряется, и, может, это и есть самое правильное.
Так же эти женщины рядом с Линой жили: слушали радио, расспрашивали с любопытством друг друга о жизни, но даже при этом любопытстве друг к другу, во всех этих разговорах чувствовалось уже равнодушие ко всему, что не есть болезнь, то есть смерть. Когда у человека что-нибудь болит, он говорит только на эту тему и становится малоинтересным. Слушать об их самочувствии, лекарствах, врачах, сестрах: та делает уколы лучше и приятно разговаривает, а та колет больней, не сразу попадает в вену, Лине было тяжко. Участвовать в разговорах не хотела, просто не могла. Даже голоса их казались ей какими-то бесцветными и раздражали ее. Не понимала, как это они так спокойно воспринимают свое пребывание здесь. Вдруг пришла мысль: как быстро человек изменяется своей сутью, подчиняясь жизненным обстоятельствам. Ведь у каждой до этого была жизнь – другая жизнь, полная других проблем, ежедневных забот, и вот теперь они здесь и ведут свои бесконечные разговоры о болезнях, рассказывая и поочередно жалуясь, будто могут помочь друг другу, будто не понимают, что уже все далеко-далеко, уже все кончено … Ей казалось, что никто из не понимает ее мук. И не предполагала даже, что рядом с ней обитают такие же обреченные, как и она, страдалицы.
…Однажды пришла санитарка, принесла ночные рубашки на продажу, и женщины с какой-то непонятной Лине торопливостью мгновенно раскупили все. Тут же надели их и стали, все одинаковые, крутиться друг перед другом. Потом одна сказала: «Вот набрали ночнушек, а сами помрем.» – «Нет, - закричала Лина, - нет!» И зарыдала громко, нет-нет! Не хотела мириться даже с мыслью об ЭТОМ, не хотела впускать в себя их состояние – будничной примиренности с болезнью.
Не хотела принимать, а сама все острее и острее ощущала, что уже начался в ее жизни обратный отсчет времени. Просто физически каждый день ощущала убывание жизни, и от бессилия своего было страшно.
Ежедневные процедуры по подготовке к операции были очень болезненными и отнимали столько сил, что иногда казалось: все, это уже конец. Любая бытовая мелочь: есть, пить - повергала в чувство безысходности: а вдруг это последний раз? И снова все подступало. Чтобы не плакать и уж тем более не слушать их вялые речи, Лина закрывала глаза и лежала так, не открывая их, делая вид, что спит.
…Вспоминала, что когда-то давно, в детстве, жила и ничего не боялась – так открыто солнечно верила миру…Как давно это было…Почему не боялась – объяснить невозможно, как многое в детстве невозможно объяснить. Увидела себя маленькой деревенской девочкой в самосшитом платьице. Платья ей всегда шила мама, никогда не заглядывая в журналы мод. Да и какие журналы мод в деревне… Вспомнила, как впервые приехала в город, лет пять ей было. Сверху вниз по лестнице спускалась девочка, ее ровесница, не просто спускалась, бежала, подпрыгивая так легко и изящно, что она остановилась, завороженно глядя на девочку. Короткая юбочка в складку летала влево-вправо, влево-вправо - красиво. Долго стояла не двигаясь. Потом попробовала, как та девочка, пробежать вприпрыжку по ступенькам - так же легко и изящно не получилось. И потом много лет мечтала сшить себе точно такую же юбку, и тоже не получилось - ни сшить, ни даже купить.
Но именно тогда впервые пришло понимание, что есть где-то далеко, в городе с красивыми высокими зданиями, трамваями и троллейбусами совсем другая неведомая жизнь, которой она никогда не знала и, может быть, не узнает. И тогда же, кажется, впервые захотелось той жизни принадлежать, хоть краешком.
Вдруг не полюбила свое имя, не стало нравиться имя и все тут. Ее все звали Линкой, деревенские дети, никогда по-другому. Как и принято в деревне среди грубых простых людей: Нинка, Манька... Почему-то среди всех этих Манек и Нинок всегда ощущала себя чужой, несмотря на то, что и через веревочку скакала вместе с ними, и в классики, и в лапту играла, и в куклы, и в другие игры. Играли всегда на улице и всегда допоздна, до темноты. Но, хоть и скучно ей было с ними, никогда не уходила домой раньше - просто из любопытства, наверно, из боязни, что без нее случится что-нибудь интересное. Никогда не случалось ничего. И, ощущая, видимо, какой-то неосознанный протест против этого, придумывала, представляла разные приятные вещи. Придумывала себе другие имена, более красивые, изысканные, очень уж ей хотелось.
Виолетта…Где его услышала, теперь и не помнит, но нравилось оно ей своей необыкновенностью, принадлежностью к той далекой, нездешней жизни. Виолетта, по ее представлению, должна была быть такой, как Настя Вертинская из фильма «Человек-амфибия»: тоненькая, высокая с длинной изогнутой шеей. Но Линка, какая она Виолетта, если у нее толстые ноги да руки короткие, и вся фигура тоже не очень, широкая какая-то, чуть ли не квадратная. Про лицо свое еще ничего не знала, потому только фигурой недовольничала. А все равно представляла себя Настей Вертинской с именем Виолетта. Долго Виолеттой Вертинской ходила, никто не знал, тайна ее была. И, нося свои немодные ситцевые платьишки, видела себя всегда в элегантном в полоску платье, точно таком же, в каком была Настя на фотографии в журнале «Советский экран». А уж какие истории переживала, будучи Виолеттой Вертинской, об этом тоже так никто никогда и не узнал...
…Стал вспоминаться муж, с которым поженились совсем молодыми, еще студентами, и прожили вместе целых одиннадцать лет. И так трудно жили они эти годы. Хотя, кажется, любила его, что было силы, да не ладилось никак. Никак не понимала, чего он хочет. Так и рассталась с ним, не поняв. Не понимала, почему с каждым днем рядом с ним становилось тяжелее. Ей казалось, что вот пройдет время и притрутся они друг к другу, все шероховатости и непонимания уйдут, она читала в книжках, что так положено. Но ничего, оказывается, не положено в семейной жизни. Пишут всякие умные книжки, а в жизни действуют совсем другие, гораздо более суровые, непонятные иногда законы. Женились по страстной любви, а не вышло ничего. Вспомнила, как говорил ей: «Надо всегда исходить из худшего варианта…» А она хотела из лучшего. Она бежала вприпрыжку, а он говорил: «Не носись и не прыгай!». Она смеялась, а он шикал строго: «Не смейся громко…». Однокурсница Тамара, красивая веселая молдаванка, сказала как-то: «В нем сильно трагическое начало». А ей хотелось жить в красивом, выдуманном ею мире, и чтобы он изменил свое трагическое начало...
Не сломаешь человека, не переделаешь - Другой. Да и себя-то ведь не сменишь… Она-то со своей книжной мечтой о высокой любви да красивой жизни сколько потом ошибок понаделала... Только рада была, что дочку родила себе, свою лапушку дорогую, ненаглядную свою, которая всегда радовала маму, а мама вот подкачала, не радует свою девочку. Опять подступили слезы, Лина даже руками зажала рот, чтобы остановить приступ, чтоб не слышали соседки по палате. Так и лежала с закрытыми глазами и зажатым ртом.
В палату быстрыми легкими шагами вошла медсестра, молча подошла к ее кровати, увидела, что Лина плачет. Она покачала головой жалостливо-осуждающе, мол, опять! Потом тронула ее за плечо, подождала, пока та откроет глаза, полные слез.
- А ну-ка, вытирай сопли, я тебе весточку принесла, радуйся, - нарочито грубо сказала медсестра.
У Лины непроизвольные вырвались рыдания из груди, она резко и сильно прижала полотенце к глазам. Сестра молча подождала, пока Лина отнимет от глаз полотенце, даже присела на край кровати, потом подала ей синий конверт. Лица у женщин мгновенно осветились любопытством, и выражение всех лиц стало одинаковым. В палате каждой новости рады, а тут тем более. Целыми днями плачет, вся в горе ушла. И не писали ей, говорила, нет у нее никого, кроме дочки. Лина села на кровати, удивленно смотрела на конверт, еще продолжая судорожные всхлипы. Прошла минута, она все смотрела.
- Да открывай скорей, - сказала одна из женщин. Лина начала разрывать конверт сбоку.
- Осторожней давай, адрес не оборви, - снова сказала женщина.
- А тут нету адреса обратного, - сказала, посмотрев на конверт, медсестра.
Лина уже вытащила из конверта маленький листочек, вырванный из записной небольшого формата книжки. Почерк был незнакомый. Она начала читать, и глаза ее округлялись с каждым словом:
"Добрый день, милая Лина!
Как ты себя чувствуешь, Лин?.. Закончились ли твои исследования и проверки?..
Сколько их у тебя еще осталось?..
Я все никак не решался начать письмо. Все казалось, что нужно начать какими-то особыми словами.
Но в голове нечаянно закружились строчки, написанные одним моим однокурсником:
Хорошее - дело не прошлое. Так было. И есть. И будет.
Все люди хотят хорошего. И верят в хорошее люди.
Не должно и не положено, чтоб было хорошее брошено.
Не должно и не положено, чтоб пылью его запорошило.
Я уже знаю, что если долго раздумывать, то все кончается разорванным в клочья листком. Но сегодня ничего рвать не буду, а отправлю. И все будет хорошо.
Вот и весенние деньки пошли… Оживает вся природа. Оживай и ты, моя ласточка!

Ей только восемь дней,
но знают и поля, и горы -
Весна опять пришла.
Мацуо Басе.»

Лина подняла голову и посмотрела на всех в полном изумлении.
– Мацуо Басе,- повторила она машинально.
- Кто это? – испуганно спросила медсестра.
- Не знаю, - сказала Лина, имея в виду автора записки.
Кто такой Мацуо Басе знала давно, еще студентами читали его трехстишия-хайку, восхищаясь глубиной и философичностью их. Была такая мода в то время в Москве на все японское, в том числе и на японскую поэзию.
- Как не знаю, ты же сказала: Бася? Кто он? – снова спросила сестра.
- Кто принес? – вопросом на вопрос ответила Лина.
- Снизу принесли. А ты его не знаешь, что ли? - сестра вытаращила свои голубые глаза на Лину, не веря.
Та молча отрицательно покачала головой, не знаю. Женщины с нетерпением смотрели на нее.
- А чего написано-то? – спросил кто-то.
Лина отдала листок в протянутую руку, сама откинулась на подушку, ничегошеньки не понимая. Женщины сгрудились в кучку и читали громко, громко повторяли трехстишие. Потом дружно и с интересом уставились на Лину.
- Это ведь тебя с восьмым мартом поздравили, - недоуменно-непонимающе сказала одна.
- А говорила, нет никого, – присоединилась другая.
Не поверили, что она не знает адресата и всяко пытались выведать. Кто это мог быть? Чего скрывать? Ну хорошо, пусть почерк незнакомый, но человек-то написал, и все знает, и по имени обращается, но она тут же охладила всех.
- Да меня никто никогда так не называл - Лин! - Но кто он и почему так, без подписи? Что за тайна?
- А может не тебе? - сходили специально проверили, есть ли кто еще с таким именем, – нет , в отделении никаких Лин больше не было. Еще посидели, взбудораженные. И разошлись спать, уверенные, что скрывает, говорить не хочет про своего «Басю».
Ночью, как всегда, не спала. Тихо лежала без движения, потом, стараясь не шуршать, дотянулась до ночной лампочки над кроватью, включила ее, достала письмо, перечитала его снова. Выключила лампочку и снова лежала в темноте, думала, кто это может быть. На ум не приходил никто, хоть убей. Написавший письмо без сомнений хорошо знал ее… Муж… Подумала немного, повспоминала. Нет, не он, конечно…Перебрала всех знакомых мужчин: кто из них мог назвать ее ласточкой? Нет, снова никто не всплыл.
– Ласточка, - прошептала она в темноте и непроизвольно слабо улыбнулась. И тут же усмехнулась над тем, что смогла улыбнуться. В первый раз за все время в больнице. Никаких чувств не испытывала. Было только удивление и какая-то непонятная опустошенность. Но мышцы размякли, отпустили друг дружку, освободились - и тело расслабленно вытянулось, благодарно приняло предложенное…
Утром проснулась поздно. Женщины разговаривали шепотом, чтобы не разбудить ее. Посмотрела в окно, от которого исходило какое-то необычное сияние. Она встала и подошла к окну. Все вокруг сверкало белизной: ночью выпал снег. Пушистые шапки белого снега на крышах троллейбусов, на ветках деревьев вызвали воспоминание о Сочи, где была всего лишь один раз, и именно в тот раз, в ее приезд, выпал снег среди лета. Такие же шапки снега лежали на всем: деревьях, домах, пальмах, искрились и сверкали на солнце. Вдруг в нее вошло то светлое настроение, с которым ходила по набережной у моря и, собирая в кучку снег с парапета, сжимала его в ладони шариком и ела. Снег был вкусный, как мороженое. Первый раз за долгое время Лина вышла за границы существования только в себе. Как будто впервые узнала, что есть и иная, кроме больницы, жизнь.
Долго стояла у окна, наблюдая за прохожими, которые скользили на тротуарах, торопясь по каким-то своим делам. Дворники толкали большими скребками снег, свозя его к краю дороги. Тут же подъезжали снегоуборочные машины и медленно двигались вдоль улицы, загребая снег в кузов.
Ближе к вечеру принесли еще одно письмо. Оно было на таком же маленьком листочке, вырванном из той же записной книжки. Почерк был тот же.
«Добрый день, чудесная Лин!
Как ты себя чувствуешь, хрупкий Лин?.. Как настроение?..
Сегодня мне не удастся написать тебе большое письмо, какое хотел бы. Ты знаешь, это не всегда выходит.
Вдруг ни с того ни с сего мысли теряют стремительность. Наверное, и на письма требуется какой-нибудь, не осознаваемый нами, резонанс души…
Не огорчайся, милая Лин. Уж на несколько строк у меня найдется и мыслей, и резонанса.
Ты помнишь, у детей есть такая игра: двое встают друг против друга с мячом, потом, ударяя им об пол, передают его друг другу и на каждый удар скандируют: я –знаю – пять – городов…
Так вот: я - знаю - пять - имен: - Линочка – Линусь - Лина – Лин – Ли…
Посылаю тебе сегодня этюд на тему - ЛИ:
Слепит глаза пушистый белый снег,
Он радостен, как твой веселый смех,
Он светел, как твоя душа и чист,
И так же обаятельно лучист.
Мороз смягчил суровый твой запал,
Знакомый мир милей и проще стал.
Как эта чистота и белизна
Живой природе все-таки нужна.
Хороший мой, чудесный человек,
Мне о тебе поет пушистый снег,
И блеск снежинок высказать велит
Слова восторга нежной, милой ЛИ..!»

И снова оно не было подписано.
Она не взволновалась, чувства еще не вернулись к ней, просто перевела дух, вздохнула, но не так , как всегда – судорожно. Это был естественный глубокий вздох, как часто вздыхают дети.
Почувствовала легкое ощущение тепла, приливавшего к лицу и телу. Заметила через некоторое время, что ее дыхание замедлилось и стало ровнее. Захотелось потянуться, и она сделала это, закрыв глаза и не поднимая рук, но с наслаждением, будто никогда ранее не изведанным. Впервые за все время пребывания здесь.
Снова они всей палатой вместе гадали, кто бы это мог написать. Женщины с интересом смотрели на нее, и видно было, что нет у них ни тени зависти, ни другого какого чувства, только искренняя радость светилась в их глазах.
- Ой, знаю, кто это! – вдруг воскликнула одна. – Юрий Алексеевич!
- С чего ты взяла? – ревниво насторожилась другая, что помоложе.
Она была тайно влюблена в палатного врача. Точнее, тайно в него были влюблены все обитательницы палаты, а та уж слишком явно. Да и трудно было не влюбиться именно в него, когда все мужчины - и хорошие, и плохие - остались за стенами больницы, как за бортом, а здесь каждое утро в одно и то же время, с точностью до минуты, в палату упругой походкой входил подвижный, вне всякого возраста человек, всегда свежий, пахнущий другой, небольничной, жизнью, всегда в белоснежной рубашке. Он был один на всех. Каждое утро он как бы приносил привет оттуда, из той жизни на воле. Всякий раз глядя на него, Лина думала: улыбается он от души или использует свою симпатичную улыбку, как врачебный прием. Во всяком случае, доктор входил в палату с доброжелательной открытой улыбкой, и улыбка на его лице сохранялась во время всего обхода, предназначаясь, впрочем, всем одинаково. Разговаривал он с ними, своими пациентками, всегда так, будто никому ровно ничего не грозило. Это давало пусть маленькую, но надежду. И они, понимая это, были ему благодарны за эту надежду.
- Ну, мало ли. Может, ему жалко ее. Плачет день и ночь, гробит себя почем зря.-
- А что он стихи умеет сочинять? – усомнилась одна.
- Ну, прям, сидит и стихи для вас по ночам сочиняет, - неожиданно с раздражением дернула плечом молодая.
- А вдруг и сочиняет, - миролюбиво сказала одна из женщин. – Мы вот у него завтра спросим.-
Но назавтра во время обхода никто не задал ему этого вопроса, только все внимательно вглядывались в его лицо и особенно напряглись, когда он подошел к кровати Лины, даже приподнялись на своих кроватях, вытянув шеи, как зайчата, так что он недоуменно, но с неизменной своей улыбкой оглядел всех по очереди. Та, что помоложе, с отчаянием смотрела на Лину, как бы молча прося, чтобы она не начала вдруг кокетничать с доктором.
- Чего не спросила? – грубовато сказала соседка Лине после его ухода.
- Ну, что вы, в самом деле, как спросишь? Да и не он это, нет, - сказала Лина.
Сказала больше для молодой, чтобы успокоить ее. И увидела, как та обрадовалась. Улыбнулись друг другу понимающе.
Ей самой стало странно, и она опять удивилась тому, что может улыбаться и даже может позволить себе думать о чем-то другом, кроме ЭТОГО. Она медленно обвела взглядом палату, посмотрела на каждую женщину по отдельности. И каждая подбодряюще улыбнулась ей в ответ. Это стало для нее вдруг потрясающим открытием. Жизнь не кончилась, хотя они замкнуты здесь, в этом маленьком узком пространстве. Но именно здесь люди нуждаются в большей поддержке и сочувствии, ищут друг у друга эту поддержку и сочувствие, находят их и желают добра друг другу... Зачем же она закрылась в скорлупке, в которой так тесно, душно и больно одной... Лина как бы физически почувствовала волны доброго их участия...
Еще по-прежнему ощущала пустоту внутри, еще не было успокоения, но тело уже стало бороться за возвращение чувств. Как долго ничего, кроме боли и страха, не чувствовала, не хотела знать. А все равно ведь еще светит солнце. И есть еще все остальное. Жизнь. И ее ребенок, ее радость единственная в жизни, доченька - такая ласковая, беленькая, которой так нужна мама... И ради нее, маленькой, такой любимой, ненаглядной своей доченьки, надо не плакать, не опускать руки, а бороться, бороться, чтобы вырваться из этой клетки…
«…радостен, как твой веселый смех…». Откуда это ему известно…
Смех у нее и правда бывал таким заразительным, что окружающие волей-неволей начинали смеяться вместе. Она всегда любила смеяться, лишь бы повод был, хоть малюсенький.
Однажды, очень давно, муж сказал философически: « Жизнь – это грустное дело…». Грустно так сказал, а она вдруг рассмеялась... Ей почему-то смешно стало. И так заразительно весело смеялась, даже голову запрокинула, никак не могла остановиться, так что он, глядя на нее, вдруг тоже начал смеяться, и так какое-то время смеялись вместе. Потом он внезапно замолчал - обиделся. Неделю с ней не разговаривал после.
Как часто они обижали друг друга... Да, наверно, и невозможно жить вместе и не обижать друг друга, думала она. Вообще трудно прожить в жизни, ни разу никого не обидев. Особенно в любви, когда, получается, уже самой любовью травмируем друг друга. По мелочам, ежедневно…Когда нечаянно, когда нарочно, вторгаясь в неизведанный чужой мир, или по непониманию недозволенно смело начинаем крушить его, этот чужой мир, переделывать. И обязательно - сопротивление... И тогда рушится все…
Как же тогда у людей получается это - сохранить любовь, это тонкое, хрупкое, что-то неуловимое, что остается после всех встреч, разлук, всех разговоров, после обид, после всей грязи. А долгая счастливая любовь, о которой всегда мечтала?..
Видимо, она тоже дается не иначе чем ценой каких-то больших, может, даже немыслимых жертв. Не получается без жертв. А может быть, просто в какой-то момент достигаешь определенного уровня безразличия, когда уже ничего больше не хочется…Мы говорим: смотрите, они так долго живут вместе, потому что любят друг друга, а они просто живут, потому что ничего уже не хотят, не хотят ничего менять в своей жизни…Может, они умнее, мудрее…
Паника уже не бежала за ней по пятам, отодвигалась, занимая все меньше места. Она заметила, что появлялись даже такие минуты, когда нечаянно забывала, что есть страх, словно в мозгу что-то не успевало сработать в тот момент. Еще не верила, что это возможно - не думать об этом постоянно и не бояться так сильно. Незаметно, но уже возникало в ее сознании что-то, к чему хотелось стремиться всеми силами…
Иногда думала о том человеке, который писал каждый день, не скрывая явного своего расположения к ней. Это не волновало ее, но было так странно - уже подзабытое - кто-то думает о ней…
«Моя славная Лин! Пленительная Лин!» – читала она каждое утро новое письмо, веря и не веря, что это обращено к ней. Женщины в палате понемногу привыкли к письмам и даже успокоились, уверенные, что не хочет говорить им правду о нем, скрытная какая. А она читала, не могла оторваться от упоительного текста.
«Добрый день, милая Лин! Моя лунная Лин!
Как восхитительно переливается твое ласковое имя в волнительных аллитерациях…
Ну, просто музыка…Мне нравится твое имя все больше и больше. А еще мне нравится, что ЛИН – это зеркальное отражение меня. Но не буду больше ничего говорить.
И вот тебе мое отражение:
Возможно, в самом деле – бога нет…
Но почему в холодном отдаленьи,
С заботливо скрываемым смятеньем
Не чей-нибудь, а МОЙ ты ждешь привет.
Ведь и других людей вокруг немало,
Добра тебе желающих в судьбе.
Но ты всем сердцем верила, ты знала:
Не так, как все, я помню О ТЕБЕ.

Давай как-нибудь поболтаем о новостях, о житье-бытье? А?»

- Это возможно? Значит, он где-то здесь, рядом? – подумала с беспокойством.
Тут же поймала себя на мысли, что ей почему-то совсем не хочется его увидеть, зачем. Хотя иногда ночью, думая о нем, и пыталась представить себе его. Кто он, какой он… Но даже в мыслях идти дальше не могла. Не было сил.
…Дверь в палату широко открылась, и въехала каталка, на которой их всех по очереди возили на обследования. И на этой же каталке, когда приходил чей-то черед, их вывозили из палаты, уже усыпленных предварительно сделанным уколом, на другой этаж в операционный блок, как называл его медперсонал.
- Лина, поехали, - услышала она и, не задавая лишних вопросов, послушно начала забираться на каталку.
Не разрешалось, не принято было здесь задавать вопросы, как и не разрешалось даже выходить из палаты в коридор. Обеды им приносили в палату, впрочем, все остальное тоже делали в палате. С трудом улеглась, и медсестра повезла ее по длинным больничным коридорам.
Лине всегда хотелось увидеть хотя бы глазком, куда ее возят, но никогда не удавалось, всегда везли слишком быстро, не останавливаясь ни на секунду, всегда на разные этажи в разные кабинеты, и только все с убыстряющейся скоростью мелькали лампы дневного света над головой. Даже не успевала ни разу сосчитать их.
Коридоры, лифты, потом снова коридоры, и вот они уже въезжают в большой кабинет, уставленный аппаратурой. Лежала на столе, куда ее переложили с каталки, молча подчиняясь коротким командам сестер, которые готовили ее к процедуре. Обычно никогда ничего не объясняли, но сегодня одна из сестер, воткнув иглу в вену, сказала: «Готовься, будет очень долго.» – «Сколько долго?» – спросила Лина. – «Часов пять-шесть», - ответила сестра. Помолчала и добавила: «Надо потерпеть». …Конечно, она терпела все время, пока катетер, введенный в надрезанную вену на лодыжке, медленно-медленно поднимался вверх по вене и в течение пяти с половиной часов «гулял» по ее организму, заглядывая во все органы ее тела…Наконец он достиг сердца, так как, главным образом, обследовалось сердце… В течение всего обследования врач не сводил глаз с монитора над головой Лины. Ей так хотелось взглянуть хоть одним глазком, но поворачиваться было нельзя…
После этой «операции», так назвали это обследование врачи, нельзя было вставать несколько дней. Подобные манипуляции были очень длительными и по-прежнему отнимали почти все время и силы. Но уже были силы, другие – внутренние, которые помогали держаться: вот уже все, невозможно, кажется, больше выдержать, все! Но нет, в этот же момент вступала какая-то, невесть откуда вдруг взявшаяся внутренняя сила: держись, надо выдержать! Надо выдержать….
Это было новое отношение ко всему и к себе самой…Главное было сделано. Отвлеклась от себя той, заполненной страхом...Она уже хотела, хотя в то же время еще не хотела перестать бояться. Но мышцы уже расслабились. Отголоски страха еще возвращались, но уже пробудился в мозгу, во всем теле почти забытый рефлекс – на жизнь.
Жизнь в палате продолжалась – однообразная, скучная, полная боли, тревог, запретов. Единственным развлечением были письма с воли. Соседки, сами того не заметив, приохотились к письмам и так же, как и Лина, ждали ежедневных посланий к ней, читали их всей палатой. Письма их неожиданно объединили, даже сроднили. Вечерами женщины вели долгие тихие беседы, каждая вспоминая пережитые чувства, связанные с мужчинами. И всей палатой с тайной, а то и явной радостью отмечали перемены в ней, в Лине. . .
А ей так нужны были эти слова, она их вдыхала, почти пила их. Слова эти были как спасительный канат, который ей кто-то невидимый бросил, в темноте упавшей за борт, и она ухватилась изо всей силы за него и карабкается-карабкается, боясь, что руки разожмутся и она упадет вниз, в черную воду... Такой приснился сон однажды...
- Вот выйдешь, а он тебя встретит с огромным букетом роз, - мечтательно говорила молоденькая. Ей было всего девятнадцать лет, и она свято верила, что все у нее еще впереди. – Ты любишь розы?
- Я больше полевые цветы люблю, ромашки, например, ирисы, - ответила Лина.
У них за деревней были бескрайние поля белых ромашек и синих ирисов. И сколько бы ни бегали они по этим полям, играли, валялись на траве, почему-то никогда не рвали эти цветы, не приносили домой букетов, как-то в голову не приходило сорвать пусть даже один цветок... Никогда не рвали деревенские ребятишки цветы, не несли их охапками, как это делали все городские, приезжавшие в гости в деревню.
То ли генетически закладывает природа в деревенских детей, растущих на чистой росе, бережное отношение к окружающему миру, то ли еще что, но ведь и в отношениях человеческих у деревенских людей на всю жизнь остается гораздо больше чистоты в проявлениях чувств к собратьям своим. Город ли портит, воспитание ли, трудно сказать… Хотя истинно чистого душою человека не испортит ни город, ни цивилизация – ничто...
В один из дней пришла открытка.На ней было написано всего три строчки.
Это было знаменитое трехстишие-хайку Мацуо Басе:

«Пусть всего лишь
капелька росы - наша жизнь.
И все же… Все же..»

• - «Всего лишь капелька росы…наша жизнь… . Почему так бывает, вот ты живешь, хватаешь жизнь, - размышляла она, - выхватываешь из всех событий и начинаешь делать то, что тебе кажется попроще, полегче, а другое, тоже важное, но требующее приложить усилия, физические, а чаще моральные, откладываешь на потом, на когда-нибудь, когда время будет. И то, что откладывалось, постепенно забывается, исчезает куда-то, вытекает, как теплый воздух из дома. Теряем дела, людей, друзей иногда, но только этого никто не замечает до поры до времени. А потом приходит время, и ты вдруг понимаешь: ах, уже упущено, поздно, уже все поздно…И как надо ценить каждый миг жизни, каждое мгновение…Внимательней, что ли, жить, бережней… ловить каждую улыбку… радоваться всему, что имеешь…. Как научить себя быть терпимым, прощать обиды… не обижаться на людей… и не обижать их само

Добавлено: 05.10.06, 00:03 +0000

Ochen' ponravilos' v tom plane, chto pravilno zatragivayutsya otdelnye psihologicheskie momenty. Pravda nemnogo, no naganyaet tosku :cry:

Добавлено: 05.10.06, 04:31 +0000

тоже графомания
вообще слово "графомания" - по звучанию красивое, как-то к Льву Николаевичу отсылает
_________________
мой сайт

Добавлено: 08.11.06, 08:06 +0000

Добавлено: 08.11.06, 13:13 +0000

литературный метод называется: реализм /раньше был - социалистический/... никогда не слышали о таковом?.. это ж как надо учиться в школе?!...
на самом деле рассказ немного автобиографичен... это было со мной: операция, сложный двойной порок сердца, замена клапана, прямая угроза смерти и дикий страх за своего ребенка... все это пережито мною... причем предельно реалистично...
только в рассказе героя я выдумала - НИЛа...
потому что в самые тяжелые моменты, когда очень хотелось жить, /просто выжить!/, то я мечтала , чтобы кто-нибудь меня спас: стихами ли, словами ли, поступками ли - неважно... но только чтобы спас!..
потому что когда тебе доктор вдруг говорит, что тебе осталось жить два месяца - то это правда *как доской по голове* и не иначе /в литературе называется: гипербола, но это спец. для Паради!../

Добавлено: 08.11.06, 13:18 +0000

Но, кстати, это-то как раз и доказывает, что надо, девочки, мечтать о светлом, хорошем...
потому что жизнь-таки подарила мне моего Бернара... настоящего Мужчину... причем настоящего поэта... и теперь вся моя жизнь окрашена поэзией и любовью...
как грится, вам всем того же и жалаю...

Добавлено: 08.11.06, 15:16 +0000

вам надо обязательно сконнектится с инной молчановой. она тут где-то свои координаты оставляла.
гении должны дружить
_________________
мой сайт

Добавлено: 08.11.06, 17:07 +0000

эрженочка, спасибо, моя ласточка, ты умница талантливая девочка, пиши обязательно, продолжай

Добавлено: 08.11.06, 17:55 +0000

уфф даже страшно стало
_________________
мой сайт

Добавлено: 09.11.06, 10:08 +0000

Гала, прочитала рассказ на одном дыхании. Захватывает дух.
и конец хороший. Сильно. ?

Добавлено: 09.11.06, 12:05 +0000

в литературном журнале *Байкал*.
но здесь могу также выложить мой рассказ *Какая музыка играла!..*
тоже о любви... только о той, что человека разрушает напрочь... можно сказать, уничтожает...

Добавлено: 10.11.06, 14:38 +0000

Добавлено: 21.11.06, 06:59 +0000

тоже немного про любовь..
ЛИВЕНЬ

Необычайно душный день подходил к концу. Небо разлилось на западе алой акварелью, облака ещё недавно серо-белые стали пурпурными. Во влажном воздухе, нагретом за знойное время суток, повисла тишина, которая бывает перед летним ливнем. Улочки пустовали, скорее всего, люди спасались от жары в своих прохладных домах, попивая холодный сок со льдом.
Небо всё пылало красным, с каждой минутой становясь всё сочнее и ярче. Оно было прекрасно, с каждой минутой закатные облака рисовали всё новые картины: то смелый воин бежал в бой, а его раскалённый щит - солнце, то маки или тюльпаны качались на ветру...
По горячему тротуару, чуть тронутому первыми сумерками, шла молодая пара. Их звонкий смех звучал по дороге, влюблённые беззаботно щебетали обо всём на свете. Красивая молодая девушка с длинными каштановыми волосами и высокий кареглазый парень держались за руку, не замечая жары, исходящей от асфальта.
- Посмотри на небо! Как красиво... , - сказал молодой человек и улыбнулся подруге.
- Да, величественно и бесподобно. Видно, природа дарит нам это зрелище, чтобы запомнилось каждое мгновение вместе, - ответила девушка и потёрлась носом о щёку спутника.
- Может... может... Мне даже не верится, что завтра я уеду.
- Мне самой не верится. Сердце так и сжимается от этой мысли...
Они шли, счастливые и грустные, многословные и молчаливые.
Вдруг крупная капля упала на лицо девушки, за ней следующая, из туч, пригнанных с востока, внезапно полил шумный дождь. Ливень набирал обороты, всё сильнее и сильнее он бил по серому асфальту. Иссушенная дневной жарой земля благодарно принимала спасительную влагу. А по улице бежали и хохотали влюблённые, оба уже промокшие до нитки. Мокрая одежда прилипла к телам, с лиц текли дождевые дорожки.
- А-а-а! У меня слетела босоножка, - крикнула девушка и побежала босиком догонять свою обувь.
- Эх ты, капуша, снимай вторую! Сандали в руки и давай запрыгивай мне на спину!
- О, мой средневековый рыцарь, - засмеялась она, - Сейчас, сейчас!
Парень понёсся дальше, а на его спине, крепко обняв, сидела девушка. Она весело пела «Погоню» из «Неуловимых мстителей», молодой человек задорно подпевал. Оба невыносимо смеялись, хоть и пару раз чуть не упали, подскользнувшись в луже.
Впереди появился серый подъезд, именно в него с разбегу ввалилась пара. Парень помог обуться подруге. Они стояли в сумерках и смотрели друг на друга. Не нужно было слов и жестов, чтобы понять их диалог - всё отражалось в глазах, и мысли читались в воздухе. Он взял её пальцы и крепко их сжал, она другой рукой стёрла с его висков прозрачные капли дождя. В этих движениях было столько нежности, которая может быть только у влюблённых. Молодой человек поцеловал тонкие пальцы своей девушки, затем её мокрое плечо. Он взглянул ей в глаза и увидел ответ «да». Парень прильнул к губам спутницы, она бережно обняла его за плечи.
А дождь всё шумел на улице, он барабанил по дороге и растекался миллионами ручейков. По-тихоньку небо стало темнее, во окнах стали зажигаться огни, от которых на улицы полился ровный свет.
- Зачем мы так бежали? Всё равно же насквозь промокли, - улыбнулась девушка, но вдруг погрустнела и поёжилась, как от холода.
- Ты дрожишь... Замёрзла?
- Нет, наоборот, всё хорошо. Просто так не хочу, чтобы этот вечер кончался... Мне страшно.
- Глупенькая моя, я же с тобой, - утешил молодой человек.
- Завтра ты уедешь... Уеду и я, но в в другую сторону... Каждый будет сам по себе, за тысячи километров друг от друга. Как же так? Спасут ли нашу любовь звонки, письма? – спросила девушка то ли себя, то ли спутника.
- Спасут, если это любовь. А я верю, по крайней мере очень хочу верить, что между нами любовь. Её нужно беречь, в неё нужно верить.
- Я верю... – прошептала она, по её щекам покатились слёзы.
Пара замолчала. Зачем слова, когда час расставания так близок? Время шло. Влюблённые стояли, опьянённые от своего чувства, шептали друг другу нежности, то, что давно хотели сказать, но не находили времени. Затем они долго смотрели на отраженье любимых глаз, запоминая каждую секунду, дарили сладкие поцелуи с привкусом грусти. Время шло.
Почему иногда близким и дорогим приходится расставаться? Быть может, разлука – это лишь ливень, который кажется, что никогда не пройдёт, но проходит... Не бывает жизнь без дождей и гроз, не бывает любовь без печали и боли. За истинные мгновения счастья не страшно попасть под ливень слёз и расставний.
- Слышишь, дождь стих.
- Да, он закончился. – сказала девушка, посмотрев в подъездное окно, - у меня одежда почти высохла и у тебя тоже, ну что пошли?
- Пошли, малыш, - улыбнулся парень.
Они зашагали по улице, перепрыгивая лужи, а затем медленно, но уверенно пошли под ярко горевшими фонарями, крепко держась за руки.

Дарима
_________________
"Чистое золото не блестит, мудрость не нуждается в острословии..."

Добавлено: 22.11.06, 01:56 +0000

От сцуко, а Дормаиф то оказываецо романтег!
А вы - гламурный падонак, гламурный падонак :lol: :lol:

Обсуждаемое