Отрывки из повести «не надо будить короля»

Отрывки из повести «не надо будить короля»

***
«Некому ее пожалеть. Ни один из них не обнимет ее, не простит, хоть и все они боги. Для души ее нет прибежища, потому что нет у нее души. Тело ее – старое серебро, из которого сделано небо и земля, и снег падающий в феврале» - это слова, которые я написала своею рукой выпив черного кофе, после бессонной ночи, после того, как смотрела в окно, в черное пространство, свободное от высоких деревьев. Но эти слова заключенные в скобки, как и все, которыми можно высказать, неточные.
***
Он сидел на лавочке, напротив университета. Один. Он разглядывал носки своих ботинок. И зеленую траву. И может быть оранжевое пятно уродливой бабочки где-то справа. И еще было жаркое солнце. И шум от человеческого присутствия. И рядом монотонно журчал фонтан. А он сидел и рассматривал носки своих ботинок. Он ждал меня. Он, правда, еще не знал этого.
Я подошла как можно тише. Как кошечка тихо. Говорят, что все женщины представляют себя кошками. Я подошла как кошка. Я села на другой конец лавки. Я привыкала к своему существованию на этой лавке, под этим солнцем, с этим присутствием. Я тоненькими корнями, какие бывают у тополиных веток в воде, в банке из-под майонеза, вросла в теплое дерево. И когда уже почувствовала, что волосы мои шевелятся как молодая листва, я быстро наклонилась к нему и в ушную улитку его прошептала: "".
Он посмотрел на меня. Щурится против солнца.
- Что вы сказали?
- Я?
- Да, вы сейчас мне только что сказали на ухо что-то.
- И что я вам сказала?
- "".
- Ах да. Верно, это я сказала.
- Это "вино из одуванчиков"?
- "Вино из одуванчиков"? Так вот как он назвал ее. Не понимаете? Я шептала ему эти слова в том прохладном августе.
Он рассмеялся. Широко отрыл зубатый рот.
- Вы шутите.
- Шутит шут гороховый. Я тебя клею.
Встала. Тонкие щиколотки на секунду из под длинной юбки своей показала. Смотрит мне вслед. Я победила его ботинки.
***
Он стоит в очереди. Кидает на меня короткие взгляды. Футболка и джинсы. Веточка вербы. Мягкие губы. Спокойные губы. Волосы темные. Если вырастить их, длинными локонами лягут на плечи. Запутать в них пальцы, шелковистой спиралью. Пахнут медом. Щеки - воск. Нежный бархат. Веточка вербы. Как улыбается он девушке. Как достает кошелек. Как смотрит на меня. Как отводит глаза. Отдает деньги. Берет две чашки кофе. Несет их, грациозно огибая поток чужого сознания. Как легкая яхта на синей волне.
***
Ты видишь меня. Как в зеркале видишь другою. Как левое сменилось правым, так прекрасное стало уродливым. На белом моем лице раскиданы родинки. Как на детском рисунке соединить их линией, то край улыбки той итальянки за толстым стеклом. Брови – две властные линии. Руки гончара обнимающие круг. Глаза мои с зеленным листиком лавра. Чай с накрошенным льдом, смола застывшая на ветру. Рот, жадное красное. Нос, вдыхающий жизнь. Подбородок трусливый.
Вся я круглая линия. Сама в себя замыкающаяся. В той степени совершенство. Грудь полная желчи, торчащая дерзко. Бедро лениво опускающее взгляд. Тонкая щиколотка, любование.
Сама в себе. В тысячах моих полок, в одной из них лежу я. Спеленатая в тяжелые шерстяные простыни. Потная. Одну за другой открываешь тайники мои. Подмышкой лежат вязальные спицы. В коленной чашечке коллекция нефритовых черепах. В ладони глаза и крылья жуков. Хлопаю в ладоши, в мелкий порошок рассыпаю хитин. В ногтях спрятаны музыки ноты. Сто семьдесят шесть до. Сто одиннадцать соль. Восемнадцать ля и ре. Тридцать четыре фа. В фалдах живота мелкая живность. В первой морщине на лбу разлив красного Нила. Мужчина и женщина в почке пупка. А я в одной из тысячи полок. Сама себя потеряла. Может быть в косточке мизинца.
***
Он встает на колени, так грациозно. Я заметила это еще в кафе, когда он шел между людей. И тут он так изящно, как стебель травы под косой, склоняется.
- Ты пьян.
- Никогда не было такого желания встать на колени.
- Ты пьян.
Что-то губы его шепчут. Живот его упирается в мои острые чашечки.
- Ты такая пряная.
- А ты пьяный.
- Не с двух стаканов кагора.
Лицо его так близко.
- Я увидел тебя. Я не знаю. Такая вот. И еще что-то.
Губы его на «что-то» почти прикасаются к моим губам. Чуть-чуть.
- Можно я поцелую тебя?
- Нет.
И все же. Мягкие, томные. Искус. Влажные. Вздох «ах». Минутное блуждание в тумане. И я не хочу. И где-то люди, где-то там.
- Ты как пчела жалишь.
- Как оса. Пчела ужалит и умирает. А оса тысячи раз.
- Это оса съедает…
- Паучиха.
Мерцающие росы.
- Пойдем к тебе.
- Только здесь.
- Сумасшедшая.
- Сейчас и никогда больше.
- Сумасшедш…
И если бы с неба бог подглядывал за нами в щелочку облаков, то видел бы наши губы. И так красиво мы целовались. И я так нежно руку ему положила на шею. И повела там, где волосы пушатся. Ногой уперлась в его живот. Он схватил мою ногу под коленкой. И потом. И грудь мою жадно целовал. И губы мои. И еще открывал мои полки. И искал меня.
***
Когда Сергей уходил утром он сказал, что позвонит. Я ничего не ответила ему, и он проходя по улице мимо моих окон, несколько раз бросал взгляд туда, где ожидал увидеть меня. Я следила за ним за плотною кухонной шторой. И когда он бросил третий взгляд, я молила его про себя посмотреть еще раз. Но это был последний взгляд. Он шел по улице как украшение утра, как молодое животное, как моя ставшая чужой радость. Отрезанный палец, отчужденная плоть, зажила собственной жизнью. Кривая артерия улицы несла его по щербатому асфальту прочь от меня. И возможно он даже и не думает обо мне сейчас. Или думает. И я для него чуждая плоть, от которой так сладко оторваться. И ради того, чтобы уходить, он придет еще. И все же он не думает обо мне. Миллионы других вещей стремятся стать его памятью, занять секунды его размышления, заполнить клетки. Когда он остановился у шоссе, мне показалось, что только он начнет переходить дорогу, его собьет машина. Красная. Его тело выкинет на середину дороги, он распластает свои руки, голова на сломанной шее повернется ко мне и глаза с немым укором увидят меня через штору. Он поднимет изуродованную руку и будет грозить мне пальцем. Однако, он спокойно перешел дорогу. Я потеряла его из виду.
***
В моем доме мне осталось время. Пустой промежуток, чтобы наполнить его собой от начала и до конца. И я старательно делала это. Приготовила себе поесть. Нарезала колбасы толстыми круглыми ломтями. Нарезала хлеба, вылила майонеза, прикрыла белое красным. Забралась в постель. Включила телевизор. Я начала есть. Движение по пустоте шло рывками и меня то выбрасывало в новое мгновение, то подвешивало между двумя границами, и я устало опускала ресницы, чтобы отдохнуть от яркого света. Я опасалась думать. Ночная мысль легла рядом со мной, сложившись как неоконченное вязание. Поблескивали металлические спицы. Мой рот открывался как безумный пролив перед испуганным Одиссеем.
***
- Привет, - ответила я, бросая взгляд на стену, на него, на свои руки. Мои руки лежали на юбке, как узор на клетке, и тоненькое колечко поблескивало маленьким камушком. Он ничего не сказал больше. Сел на свое место. Я видела его сзади и немного сбоку. Он сидел, опершись локтями на парту, сосредоточенно разглядывая коричневую доску, всю в меловом разводе. Ступни ног по косолапому соприкасались носками кроссовок. И это совсем незначительная деталь его позы, случайная и вроде бы ему не присущая, была мне противна и неудобна. Что-то в этой косолапости было неприличное, как будто я подглядела за чужой наготой. Так бывает, когда сюсюкаешься с младенцем, а у него с губ по подбородку стекает слюна. Трещина. Он оглянулся. В его быстром взгляде был и вопрос, и восклицательный знак. Просьба и обвинение. И если брать только одно, то унижение. Он пытался уцепиться за мои ресницы, залезть с самую глубину ссуженного зрачка, и оттуда наблюдать за моими мыслями как за открытой книгой. Но я отвернулась, и он сорвался вниз.
***
Иногда я готова согласиться с асфальтом под своими ногами, особенно если на нем плевок. И с грязною лужей, и плывущим по ней окурком. И с бензиновыми разводами. Они достаточно скромны, чтобы не врываться в мою голову, пытаясь занять свое место существования. Но все остальное, нескончаемая реклама бытия, и она сводит скулы тошнотворным вкусом и заставляет чистить зубы. Живите, долбанные создания. Да будет свет.
Самое смешное, что они уже все знают про меня. «Она - больная. И все это потому, что когда ей было семь лет, ее мать у нее на глазах выбросилась из окна». Обычная история для нашего времени. Настолько обычная, что таких даже не забирают в больницы. Ведь все это понятно. Понятно. «И если бы вы вздумали продать нам эту историю, то мы не заплатили бы вам ничего. А газетные вырезки лежат у нас в сортире». И сидит эта подтиралка в своем черном платье, мятом и нестиранном. И все, что о ней говорят, все чистая правда. Она больная. Ее мать выбросилась из окна, но до этого отдала ей свою ношу вечного бдения. И она ненавидит всех, и саму себя, и все, что только можно выразить словом и залить соленною водой. И есть из этого только один выход.
Я поднялась со скамьи и пошла к Сергею, потому что наступило время.
***
Она не ела почти, вилки и ложки, тупые ножи лежали рядом с ее тарелкой, как мертвые солдаты. Мы молчали. Я ела какой-то сыр, заботливо уложенный кругом на блюде рядом со мной. Я пила вино. Я делала вид, что не делаю вид. Мы разошлись, не сказав и трех фраз. Она глядела в свою пустую тарелку, словно разглядела там что-то важное. От ее смеха осталась странная усмешка на губах. Она, похожая на старую русалку, в мутной воде, среди белых лилий, даже ни разу не взглянула на меня.
- Извините, но мне пора идти, - сказала я, поднимаясь со стула.
Она подняла голову, разыскивая меня в своих тяжелых мыслях.
- Конечно. Спасибо, что пришли.
Она снова протянула руку, и я чуть прикоснулась к ней, стараясь не сломать узор из морщин на запястье.
***
Всего лишь мгновение, когда он замер в своем беге, чуть поворачивая голову ко мне. И если ты спросишь меня, то я скажу тебе, что он упал. Покачнулся. И грациозно, как легкая яхта на темной воде, упал на дорогу. Машина остановилась с визгом. Кто-то вскрикнул. Это была я. Я побежала к нему. Сердце колотилось как ступка в картофельном пюре. Я бежала и знала, что он мертв. Он лежал, раскинув руки, одетый в красное. Я рухнула рядом с ним, среди остановившихся машин (все смотрели на нас), положила его голову к себе на колени. Позвала его тихо: «Сережа». Он открыл глаза, но в них была уже мутная вода и мшистый берег. Он уходил, теперь, когда готов был остаться. Я гладила его по голове среди шума, шептала ему как утешение, что ничего уже не будет. Я жалела его ускользнувшую от меня красоту, но эта жалость была похожей на то, как я отдала бы ему серебряные монеты, взятые в долг. И я была уже не с его мокрым мертвым телом. Внутри меня разливался покой. Все тот же берег и маленькие лодки. А я как большая древняя рыба плыву в холодной воде, наблюдая за силуэтами и звездами. Я плыву к желтой круглой луне, туда, где спит король. Я засну в мутной воде, в медном тазу, у его ног. Так лучше. Не надо будить короля.
_________________
мой сайт

Обсуждаемое